Сон жены рыбака
ей соски, ласкал тело и массировал липкое лоно, но так, что самая чувствительная точка, нывшая от сладострастия, оставалась нетронутой.
Вначале Аямэ блаженствовала, закрыв глаза, потом стонала и хрипела, потом плакала, насаживаясь на ласкающую руку, потом вилась змеей, умирая от неизбывного жара в теле, - а рука Рафу, как назло, отходила все дальше и дальше от заветной точки, лишь ненароком задевая ее...
***
*Деревянная решетка-ширма, играющая роль передвижных стен в доме. - прим. авт.
Аямэ смертельно, невыносимо хотелось излиться, и она молила мужа об этой милости, - но Рафу был непреклонен. Доведя ее до полусумасшествия, он ослаблял ласки, успокаивал ее скользящими прикосновениями, оставляя в глубине ее тела лишь тлеющий огонек похоти, - и снова распалял его, и снова доводил Аямэ до криков и мольбы...
Сделав так три раза, он вдруг вышел из хижины.
Обезумевшая Аямэ корчилась, насаживаясь горящим лоном на пустоту. Она звала Рафу, раздирая горло, пока не охрипла и не закрыла глаза, и не обмякла на веревках, - и только тогда Рафу вернулся, подошел к ней и овладел ею; и в тот самый миг, когда его уд коснулся заветной точки, Аямэ излилась в смертном облегчении, забрызгав его одежду.
Ей тогда показалось, что Рафу пророс в нее глубоко, до самого сердца, как щупальце осьминога, и это было так мучительно и так блаженно, что с влагой сладострастия она чуть не выпустила из себя жизнь. Изогнувшись в сладкой судороге, она рухнула на Рафу вместе с сёдзи, куда была привязана веревками, протершими ей кожу до крови...
После этой экзекуции Рафу был ласков с Аямэ, как никогда, и она, счастливая, что тот простил ее, так и не рассказала ему о старике и о коварстве огненных эдисугусури.
***
С некоторых пор в жизни Аямэ кое-что изменилось.
Внешне все оставалось, как было: Аямэ по-прежнему не видела никого, кроме мужа, и по-прежнему не тяготилась одиночеством. Ей в избытке хватало Рафу, его ласк, похоти, которую он возбуждал в ней, его рассказов о море - и самого моря, необъятного, живого, полного чудес и тайн, разного всякую минуту и всякий день.
Аямэ научилась разговаривать с морем, и нередко ей казалось, что оно отвечает ее словам и даже мыслям. Она бродила по берегу с Рафу или в одиночестве, собирала ракушки, каталась в песке, строила из него храмы и горные хребты, как дитя, плавала вдоль всей бухты и неделями не надевала одежды, приучившись жить нагишом, как зверь.
На ней не лежало никаких забот, кроме нетрудного ухода за домом и приготовления еды. Рафу учил ее готовить удивительные кушанья, и это было так же интересно, как его рассказы. После трудной жизни в деревне ее праздность у моря казалась сном, дни - большими, как годы, а месяцы - бесконечными, как само море. Каждый день был целой жизнью: с рассветом Аямэ рождалась, к полудню набиралась сил, к закату умирала, обессиленная праздностью, морем и похотью, чтобы утром возродиться вновь.
Внутри она чувствовала себя такой же девочкой, как и дома, а Рафу был для нее таким же старшим, как отец и мать. Но при этом даже ей было заметно, как быстро и сильно она изменилась. В дом Рафу она вошла худеньким ребенком с узкими бедрами и маленькими бугорками, приподнимавшими соски; теперь ее бедра стали чуть ли не вдвое шире, а груди выросли настолько, что стали колыхаться при ходьбе. Это было красиво, но очень непривычно: Аямэ никак не могла осознать, что у нее теперь тело, как у матери, и подолгу стояла перед большим бронзовым зеркалом, взвешивая ладошками свои новые взрослые груди. Рафу ласкал их, наминая крепкими требовательными пальцами, как мать наминала рисовое тесто; это было приятно до слез, и после такого массажа Аямэ чувствовала, как ее груди наливаются тугим щекотным соком.
Другое новое было - сны.
С самого начала новой жизни Аямэ ей стали сниться удивительные сны о море. В них она путешествовала, как рыба, по сказочным пучинам, по небывалым подводным селениям и княжествам. Ничего из этих снов она не запоминала, кроме чувства сбывшихся чудес, не покидавшего ее и по пробуждении.
Она понимала, что эти сны рождены рассказами Рафу и впечатлениями от моря, но все равно верила, что путешествует во сне по глубоким пучинам, недоступным простым смертным.
Однажды ей приснился совсем другой сон.
Это случилось в ночь после Великого Наказания. Во сне Аямэ лежала, нагая, у рыжих камней и слушала прибой (она частенько проделывала это и наяву).
Солнце пригрело ее, и на горячую кожу иногда сыпались холодные и жгучие, как искры, брызги волн, бьющихся о камни.
Ее тело переполняла щекотная томность, набухшая в сосках и в лоне: хоть Аямэ и излилась, но Наказание было таким жестоким, что в глубине тлели угольки неутоленной похоти. После всего, что было, она стыдилась просить Рафу о ласках...
Вдруг Аямэ вздрогнула. Ей показалось, что на нее заползли холодные змеи.
Открыв глаза, она громко закричала: к ней подобрался огромный осьминог. Его щупальца оплели ей руки и ноги, и она билась, обезумев от ужаса, глядя, как его ужасный рот приближается к ее лону - все ближе, ближе и ближе... Щупальца скрутили ей соски, вросли в них, как корни, обволокли все тело Аямэ - и огромный рот всосался в распахнутое лоно. Беспомощная Аямэ была в его власти.
Она надрывалась, выла, звала на помощь - но разум ее мутился, и связки не смыкались от ужаса, отвращения и от влажного, мучительного сладострастия, пронзившего ее тело сверху донизу - сквозь соски и лоно к сердцевине, к жаркой глубине утробы. Осьминог пожирал ей лоно, глодал и обсасывал его, и холодный, как водоросль, язык проник внутрь Аямэ, в ее влагалище и дальше, дальше, в самую глубокую из глубин, где не бывал даже Рафу, и вылизывал ее изнутри влажным холодом...
Это было хуже, чем боль, хуже, чем любая пытка; хуже, чем смерть. Аямэ проваливалась в пучину ужаса и наслаждения, которое было тем мучительней оттого, что она знала, что погибает, что осьминог пожирает ее, и что скоро, совсем скоро ее не будет, она исчезнет, растворится без остатка в этой влажной пасти...
Она проснулась от своего крика. Рядом лежал Рафу.
- Тебе что-то приснилось, Аямэ?
- ЫЫЫЫЫ... - выла она, вцепившись ему в руку. Если бы его не оказалось рядом, она, наверное, сошла бы с ума.
Она не рассказала Рафу о своем сне: это было слишком стыдно. Но через пару ночей огромный осьминог снова явился и овладел ею. Сон повторялся: вновь, вновь и вновь она приходила к рыжим камням, ложилась, закрывала глаза и ждала, замирая от сладкого ужаса, когда по ее телу поползут влажные змеи. Она специально приходила туда, и осьминог специально появлялся, чтобы врасти влажными щупальцами в ее соски, высосать ей лоно и вылизать его изнутри длинным холодным языком.
Со временем сон стал обрастать новыми деталями: осьминог утаскивал Аямэ в море, и там она тонула в ледяной пучине или колыхалась на волнах, как безвольная тряпка, растворяясь в соленой пене и в бездне глядящих в нее небес.
Однажды с ним появился маленький осьминожек. Он обвил Аямэ голову и влип холодным соленым ртом ей в губы,
Скачать Java книгуВначале Аямэ блаженствовала, закрыв глаза, потом стонала и хрипела, потом плакала, насаживаясь на ласкающую руку, потом вилась змеей, умирая от неизбывного жара в теле, - а рука Рафу, как назло, отходила все дальше и дальше от заветной точки, лишь ненароком задевая ее...
***
*Деревянная решетка-ширма, играющая роль передвижных стен в доме. - прим. авт.
Аямэ смертельно, невыносимо хотелось излиться, и она молила мужа об этой милости, - но Рафу был непреклонен. Доведя ее до полусумасшествия, он ослаблял ласки, успокаивал ее скользящими прикосновениями, оставляя в глубине ее тела лишь тлеющий огонек похоти, - и снова распалял его, и снова доводил Аямэ до криков и мольбы...
Сделав так три раза, он вдруг вышел из хижины.
Обезумевшая Аямэ корчилась, насаживаясь горящим лоном на пустоту. Она звала Рафу, раздирая горло, пока не охрипла и не закрыла глаза, и не обмякла на веревках, - и только тогда Рафу вернулся, подошел к ней и овладел ею; и в тот самый миг, когда его уд коснулся заветной точки, Аямэ излилась в смертном облегчении, забрызгав его одежду.
Ей тогда показалось, что Рафу пророс в нее глубоко, до самого сердца, как щупальце осьминога, и это было так мучительно и так блаженно, что с влагой сладострастия она чуть не выпустила из себя жизнь. Изогнувшись в сладкой судороге, она рухнула на Рафу вместе с сёдзи, куда была привязана веревками, протершими ей кожу до крови...
После этой экзекуции Рафу был ласков с Аямэ, как никогда, и она, счастливая, что тот простил ее, так и не рассказала ему о старике и о коварстве огненных эдисугусури.
***
С некоторых пор в жизни Аямэ кое-что изменилось.
Внешне все оставалось, как было: Аямэ по-прежнему не видела никого, кроме мужа, и по-прежнему не тяготилась одиночеством. Ей в избытке хватало Рафу, его ласк, похоти, которую он возбуждал в ней, его рассказов о море - и самого моря, необъятного, живого, полного чудес и тайн, разного всякую минуту и всякий день.
Аямэ научилась разговаривать с морем, и нередко ей казалось, что оно отвечает ее словам и даже мыслям. Она бродила по берегу с Рафу или в одиночестве, собирала ракушки, каталась в песке, строила из него храмы и горные хребты, как дитя, плавала вдоль всей бухты и неделями не надевала одежды, приучившись жить нагишом, как зверь.
На ней не лежало никаких забот, кроме нетрудного ухода за домом и приготовления еды. Рафу учил ее готовить удивительные кушанья, и это было так же интересно, как его рассказы. После трудной жизни в деревне ее праздность у моря казалась сном, дни - большими, как годы, а месяцы - бесконечными, как само море. Каждый день был целой жизнью: с рассветом Аямэ рождалась, к полудню набиралась сил, к закату умирала, обессиленная праздностью, морем и похотью, чтобы утром возродиться вновь.
Внутри она чувствовала себя такой же девочкой, как и дома, а Рафу был для нее таким же старшим, как отец и мать. Но при этом даже ей было заметно, как быстро и сильно она изменилась. В дом Рафу она вошла худеньким ребенком с узкими бедрами и маленькими бугорками, приподнимавшими соски; теперь ее бедра стали чуть ли не вдвое шире, а груди выросли настолько, что стали колыхаться при ходьбе. Это было красиво, но очень непривычно: Аямэ никак не могла осознать, что у нее теперь тело, как у матери, и подолгу стояла перед большим бронзовым зеркалом, взвешивая ладошками свои новые взрослые груди. Рафу ласкал их, наминая крепкими требовательными пальцами, как мать наминала рисовое тесто; это было приятно до слез, и после такого массажа Аямэ чувствовала, как ее груди наливаются тугим щекотным соком.
Другое новое было - сны.
С самого начала новой жизни Аямэ ей стали сниться удивительные сны о море. В них она путешествовала, как рыба, по сказочным пучинам, по небывалым подводным селениям и княжествам. Ничего из этих снов она не запоминала, кроме чувства сбывшихся чудес, не покидавшего ее и по пробуждении.
Она понимала, что эти сны рождены рассказами Рафу и впечатлениями от моря, но все равно верила, что путешествует во сне по глубоким пучинам, недоступным простым смертным.
Однажды ей приснился совсем другой сон.
Это случилось в ночь после Великого Наказания. Во сне Аямэ лежала, нагая, у рыжих камней и слушала прибой (она частенько проделывала это и наяву).
Солнце пригрело ее, и на горячую кожу иногда сыпались холодные и жгучие, как искры, брызги волн, бьющихся о камни.
Ее тело переполняла щекотная томность, набухшая в сосках и в лоне: хоть Аямэ и излилась, но Наказание было таким жестоким, что в глубине тлели угольки неутоленной похоти. После всего, что было, она стыдилась просить Рафу о ласках...
Вдруг Аямэ вздрогнула. Ей показалось, что на нее заползли холодные змеи.
Открыв глаза, она громко закричала: к ней подобрался огромный осьминог. Его щупальца оплели ей руки и ноги, и она билась, обезумев от ужаса, глядя, как его ужасный рот приближается к ее лону - все ближе, ближе и ближе... Щупальца скрутили ей соски, вросли в них, как корни, обволокли все тело Аямэ - и огромный рот всосался в распахнутое лоно. Беспомощная Аямэ была в его власти.
Она надрывалась, выла, звала на помощь - но разум ее мутился, и связки не смыкались от ужаса, отвращения и от влажного, мучительного сладострастия, пронзившего ее тело сверху донизу - сквозь соски и лоно к сердцевине, к жаркой глубине утробы. Осьминог пожирал ей лоно, глодал и обсасывал его, и холодный, как водоросль, язык проник внутрь Аямэ, в ее влагалище и дальше, дальше, в самую глубокую из глубин, где не бывал даже Рафу, и вылизывал ее изнутри влажным холодом...
Это было хуже, чем боль, хуже, чем любая пытка; хуже, чем смерть. Аямэ проваливалась в пучину ужаса и наслаждения, которое было тем мучительней оттого, что она знала, что погибает, что осьминог пожирает ее, и что скоро, совсем скоро ее не будет, она исчезнет, растворится без остатка в этой влажной пасти...
Она проснулась от своего крика. Рядом лежал Рафу.
- Тебе что-то приснилось, Аямэ?
- ЫЫЫЫЫ... - выла она, вцепившись ему в руку. Если бы его не оказалось рядом, она, наверное, сошла бы с ума.
Она не рассказала Рафу о своем сне: это было слишком стыдно. Но через пару ночей огромный осьминог снова явился и овладел ею. Сон повторялся: вновь, вновь и вновь она приходила к рыжим камням, ложилась, закрывала глаза и ждала, замирая от сладкого ужаса, когда по ее телу поползут влажные змеи. Она специально приходила туда, и осьминог специально появлялся, чтобы врасти влажными щупальцами в ее соски, высосать ей лоно и вылизать его изнутри длинным холодным языком.
Со временем сон стал обрастать новыми деталями: осьминог утаскивал Аямэ в море, и там она тонула в ледяной пучине или колыхалась на волнах, как безвольная тряпка, растворяясь в соленой пене и в бездне глядящих в нее небес.
Однажды с ним появился маленький осьминожек. Он обвил Аямэ голову и влип холодным соленым ртом ей в губы,
»Эротическая сказка
»Эротичесские рассказы