было так невыносимо, что пропасть, отделявшая их от этой последней черты, вдруг исчезла, будто ее никогда и не было. Через полминуты Вадим Борисыч и Гоар стаскивали друг с друга штаны с трусами, стараясь не смотреть туда, где оголялось розовое и стыдное.


— Ииииы! — взвыли они хором, когда Гоар влезла обратно и влипла в Вадим Борисыча горячей голой влагой.


Член сам, как дрессированный, скользнул туда. Два тела вжались друг в друга — голое к голому, мясо к мясу — и это было так чудесно, и правильно, и желанно, что Вадим Борисыч и Гоар вдруг заглянули друг дружке в глаза — и засмеялись, как дети, от радости, что им наконец-то ничего не мешает, и они могут делать так, как им хочется.


— Что мы делаем?... Что вы делаете?... — бормотала Гоар, влипая в Вадим Борисыча все крепче и слаще.


... Этого не может быть. Это невозможно... Но жаркая глубина Гоар, облепившая его, была реальнее всего вокруг. И сама Гоар кричала ему всей своей плотью, своим терпким телом и соком — «ты здесь, во мне, в моей сердцевинке!» И улыбалась, не боясь глядеть прямо в глаза...


Гениталии горели кисло-сладким огнем. Смертельно хотелось поглубже, в самую утробу, — но сидя было неудобно, и Вадим Борисыч, крепко прижимая к себе Гоар, перевалился с ней на диван.


Она тут же обхватила его руками и ногами, как обезьянка. Сообразительная какая, — мелькнула мысль, но тут же испарилась. Было не до мыслей, и не до чувств, и вообще ни до чего, потому что рядом была улыбка Гоар, и ее бедра, сладкие, родные, приросшие к яйцам и зовущие вовнутрь.


Вот чего так хотелось все это время, — осенило Вадим Борисыча, когда он размашисто насел на Гоар, встряхивая ее всю, как ковер. — Вот чего не хватало. Вот отчего было так странно, когда я ее видел... Ааа... Ааа... ААА...


— ААА! — орали они вместе, пихая друг друга лобками, черными, мохнатыми (сверху казалось, что грызутся два хомяка)... Гоар взахлеб кончила вместе с ним, вытаращив глаза, а он не успел выйти из нее — и, закусив губу, вкушал смертную радость оплодотворения, в которой отказывал себе уже давным-давно.


Потом обнаружилась проблема. Ни он, ни она не могли заговорить. Это было невозможно. Просто невозможно, и все. Красная, обмякшая Гоар смотрела на Вадим Борисыча, и тот тоже смотрел на Гоар, не веря, что это она лежит под ним и обтягивает его своей плотью...


Тогда он и стал стаскивать с нее остатки одежды.


— Неее... не нааадо... Вадим Борисыч... — стонала Гоар, пытаясь сопротивляться.


Ты что, стесняешься? Я же тебя только что выебал, — думал Вадим Борисыч, но, конечно, не говорил так, а просто раздевал ее, пока не оголил полностью, до сосков. Они у нее были большие, матерые, как у кормящих мам. Надо же, такая лапочка, а сиськи, как у матроны. Восточная кровь, — удивлялся он, осторожно целуя широкие коричневые ореолы. Потом скинул с себя рубашку, майку — и нырнул в теплую плоть Гоар, как в ванну взбитых сливок.


— Ииии... иииы... — подвывал он, купаясь в ней. Гоар, совсем горячая и красная, обхватила его руками-ногами, впилась в рот — и они зашлись в новом соитии, отчаянном, как истерика.


— ... Хотите, я вам сделаю приятно? — говорила Гоар, когда Вадим Борисыч лежал ничком, уткнувшись в подушку. — Хотите? — и скребла ему краешек ануса, а тот выл, извиваясь от молний, кипящих в рыхлом теле.


Потом легла к нему, обняла, и все вокруг исчезло, отвалившись в пустоту, теплую, бархатную, как животик Гоар под его рукой...


С некоторых пор он повадился засыпать, обнимая рукой большой диванный пуфик, и уже почти что совсем забыл, каково это — обнимать живую плоть, только что бывшую его плотью. Ему снились неописуемо умильные сны, где его облизывали, как котенка, сверху донизу, и он тонул в океане чистого, нежного, ласкового тела, пахнущего любовью и доверием, и сам лизал, захлебываясь, умилительные сиси, и животик с пупком, и всю тоненькую фигурку-стебелек, для которой был и дитем, и отцом одновременно, и не понимал, где кончается сон и начинается явь, полная настоящей наготы настоящей Гоар... Ему было сладко и разноцветно, и он дремал с соском Гоар во рту, отгоняя подозрение, засевшее где-то за кулисами ума...


— А? Что? — подскочил он, когда кто-то невидимый ударил его по голове.


— МММ? — отозвался теплый зверек у него под боком.


— Гош? Это... который час?..


Он завертел головой, высматривая часы.


— Слушай... А? Ты спишь?


— Мммм...


— Без пяти двенадцать. Через пять минут Новый Год.


— А?!!! — Гоар подскочила, как на пружине.


— Вот так. Я побежал за шампанским.


Через минуту они чокались под бой курантов, сотрясающих наспех включенный телевизор.


— С Новым Годом тебя, Гошенька, — говорил Вадим Борисыч. — Будь счастлива. Желаю тебе самого-самого, самого-самого лучшего, и... Даже не знаю, что сказать, — смеялся он, обнимая голую Гоар.


— С Новым Годом! — мурлыкала та. — И вы будьте очень счастливы, очень-очень!... Вы знаете, когда я в вас влюбилась?


— Ты?! В меня?!


— Значит, не знаете. Я так и думала.


— Когда?


— А вот не скажу. Давно, очень давно... Ииииыы! — Гоар взвыла и влезла на Вадим Борисыча, пролив шампанское.


Тот едва успел поставить бокал.


— Им серац, им серац... — бормотала она по-армянски, и целовала ему уши, да так, что он ухнул куда-то, и там завис между небом и землей, искря, как провод под дождем. — Аааа, аааа, — выла она, оседлав Вадима Борисыча, и скакала на нем, как ребенок на лошадке.


Где-то сбоку из телевизора орал Галкин...


***


Он орал и через час.


Никто не обращал на него внимания. В постели, измятой и переколоченной, как после бомбежки, лежали две фигуры.


— Гош?


— Мммм?


— А как же мама?


— МММ...


— Злиться будет... волноваться... Надо позвонить...


— Угууу... — мычала Гоар, не двигаясь с места.


— Гош?


— Даааа, — счастливо вздыхала та.


— Гош... Я спрошу у тебя одну вещь, а ты скажи мне правду, ладно? Я не буду тебя осуждать... Ладно, Гош?


— Ладно, — помолчав, отозвалась Гоар.


— Ты... обслуживала мужчин? У тебя их было... много, да?


Гоар молчала. Потом все-таки сказала:


— Да.


— Это и была твоя работа в Ереване? Остальное ты придумала?


— Да...


— Ты... сколько у тебя было мужчин?


— Много, — сказала Гоар.


Какое-то время они молчали, и было слышно только Галкина. Потом Вадим Борисыч сказал:


— Это все осталось в прошлом. В старом году. Правда, Гоар?


— Не знаю.


— Как не знаешь?


— У старого года длинный хвост, вы сами говорили. Но...


— Что?


— Теперь я могу... теперь у меня есть, для чего...


Она не договорила. Ей было трудно говорить.


Что есть? — хотел спросить Вадим Борисыч.


Но не спросил, а вместо того подполз к ней и обнял ее так крепко, будто собирался никогда не выпускать из объятий.