было противно, и мы молча, не сговариваясь, решились выйти к морю голышом — впервые в жизни.

Как на грех, было полно людей. Юля застыла, но было поздно: нас увидели и подошли к нам...

Весь этот вечер мы пробыли голышом на людях. Чувство было очень странное: будто кожа стала чувствовать взгляды, обжигавшие гениталии не хуже прикосновений. Мое хозяйство выперло вперед безнадежным дрыном, и, когда мы сели у костра, я старался поплотней сдвинуть ноги.

Вновь шла игра на Марьку. Она кружилась у костра — исцарапанная, обгоревшая до черноты, с водорослями в белых волосах, слипшихся от соли.

Тело ее было в песке и гальке, потому что она валялась на берегу, как морской котик, не пользуясь подстилками. Ее сиськи, огромные, щедрые, будто она уже выкормила целый выводок детей, целились в разные стороны, и все, кто находился рядом, был под их прицелом. Она казалась одновременно и молоденькой, почти ребенком, и древней, как земля и море. Волосы ее выгорели добела, до лунной седины, как окрестные травы.

Городскому жителю, привыкшему к гламуру и к косметике, она, возможно, и не понравилась бы. Но здесь, на берегу...

Ее флюиды били тем больней, что она никого не завлекала, а просто жила себе, как счастливый зверь. В ней чувствовалось что-то, что сильней и древней красоты — женская мощь, густая и терпкая, как смола на окрестных деревьях.

— Ты хочешь ее, — шепнула Юлька.

— Да, — ответил я. — И ты тоже.

— Да...

— Ты хочешь не ее.
Ты хочешь всех. Мы оба хотим всех. Мы стали сексуальными маньяками. Это потому, что мы голые.

— Не только поэтому...

Я промолчал. Юля была права.

Очень скоро Марьку выиграл один из «дикарей». Она стала раком, попискивая от предвкушения, а счастливчик спустил плавки...

— Слышь, ты, мудак! Ты мухлевал, блядь! Я видел! — раздался все тот же голос.

— Отстань, Отелло! Когда-нибудь и тебе повезет, — урезонивали его.

— Заебаю! Нахуй! — ревел тот, прорываясь к Марьке. Его оттащили, и он долго еще матерился где-то сзади.

Счастливчик стоял на карачках, оглядываясь — и, когда выяснил, что опасность миновала, нагнулся к Марьке и влип в нее всем телом, как муха в мед...

Я никогда не думал, что это так невыносимо — видеть чужой секс.

— Иииыы, — стонала Юля, потому что я дрочил ей голую пизду, плюнув на стыд. — Ты что? Не наааадо...

— Никто не видит, — хрипел я, и это была правда: все смотрели на Марьку с «дикарем».

— ЫЫЫЫЫ! Ы! Ы! Ы! — вдруг выгнулась Юля, выпятив лобок. Кто-то обернулся на нее, но тут же повернулся обратно к героям дня. — Ыыыыиии... Что ты наделал?! Кошмар какой...

Я больше не мог. Оттащив Юлю на три шага в темноту, я повалил ее на песок и вломился в нее каменным дрыном, которому, казалось, неоткуда было брать силу...

***

Назавтра было точно так же. И послезавтра, и после после завтра.

Каждый день Марька ходила к нам. Она учила меня ласкать Юлю, а Юлю — ласкать меня. Учила своим собственным телом: делала со мной и с Юлей все, чему учила нас.

Мы не знали, как все это называется. Мы даже не пытались говорить об этом, зная, что слова только все испортят. Марька лизала нам гениталии, целовала и дрочила нас — иногда двоих сразу, — смеялась, визжала, признавалась нам в любви, окутывала ласками, обтекала своим изобильным соленым телом... Она влюбилась в нас — именно в нас двоих, — а мы оттого почему-то крепче влюбились друг в друга (хотя казалось — куда уже крепче).

Все это она проделывала с нами днем, никогда не оставаясь на ночь. Я пытался выпытать, где ее палатка, но это было так же трудно, как узнать домашний адрес у дельфина или чайки.

Однажды мы не пошли к вечернему костру. Нам хотелось побыть наедине.

Я только-только отвалился от Юли, рухнув на мятую подстилку, — как с улицы донесся душераздирающий вопль.

«Дикари» не стеснялись орать, выплескивая эмоции в море, — но такого вопля, как этот, я еще не слышал. Ни здесь, ни где угодно.

Кроме того, я, кажется, узнал голос...

— Марька, — сказала Юля, поймав мой взгляд.

Мы вскочили и, не одеваясь, выбежали к костру.

Возле него лежала Марька. На животе у нее зияла рана, неправдоподобно-кровавая, как в кино. Глядя на нее, думалось о гриме и спецэффектах, а не о боли и смерти.

Я почувствовал, как сами собой подкашиваются ноги...

Вокруг столпились «дикари». Рядом бегал Серый с мобилкой у уха, вызванивая «скорую».

— Они могут доехать только до «Дельфина», — сказал он. — Надо принести ее туда.

— Как? Как это произошло? — крикнул я.

— Ты не знаешь его, и не нужно тебе знать. Один из наших... Влюбился в нее, ревновал, а вместо того, чтобы обхаживать, водку квасил. Вот и доквасился. А щас сбежал, ссука... Чуваки, давайте клеенку сюда! Будем делать носилки.

Осторожно, как могли, мы перетащили воющую Марьку на клеенку и понесли ее к поселку — я, Серый, Юля и еще один «дикарь». Остальные шли за нами.

— Блядь, рану бы перевязать, так никто ж не умеет... Навредим только... — говорил Серый. — Быстрей можно, нет?..

Расстояние, которое обычно не ощущалось, сейчас было долгим, как путь на небо. У «Дельфина» — последней кафешки на набережной — уже стояла «скорая». Санитары с носилками бежали навстречу нам, смешно дрыгая ногами на песке.

В «скорой» не было места, и никого из нас не взяли. Я проводил ее взглядом, глянул на голую Юлю, потом на Серого...

— Как ты думаешь, обойдется?

— Давай не будем об этом, ладно? — сказал Серый.

Как всегда, он казался абсолютно спокойным. Это спокойствие звучало хуже приговора, и Юля разревелась.

Никто не утешал ее.

Она прорыдала всю ночь у меня на груди. Я почти не спал. За полотном палатки грохотала буря, возникшая сразу, в один миг, будто нож, убивший Марьку, проколол дыру в хорошей погоде, и вся она вытекла туда.

Перед рассветом мы вышли на берег и молча сидели, слушая шторм.

— Давай уедем, — сказала Юля.

— Куда? А впрочем, давай, — ответил я.

Она была права: здесь все напоминало о ней.

Вздохнув, мы встали и пошли собирать вещи.

«Дикари» (мы не заметили, как они проснулись и вышли) — «дикари» тоже разбирали палатки. Я подошел к Серому.

— Сматываемся, — сказал он мне. — Море некупабельное. Да и... Пойдет канитель, нагрянут менты, начнут выяснять, кто и что... Эта блядь хоть и сука, но все-таки наш. Мы не сдадим его. Я, как увижу, вышибу ему все мозги, но это другая опера. Уходим от греха подальше...

Я смотрел на него, боясь сказать о том, что видел: лиловая опухоль, зиявшая у него на плече, побледнела, став почти незаметной.

Через два часа в ряду палаток, стоявших у моря, зияла прореха, а к поселку шел длинный караван «дикарей», груженых рюкзаками.

***

Мы обосновались за мысом, в пяти километрах от того места.

Здесь все было точно так же — глинистый обрыв, море, песок, запах полыни и йода. Не было только Марьки. И еще — мой радикулит, резавший мне суставы при каждом повороте, куда-то делся, и я чувствовал себя ловким и гибким, как десять лет назад.

Три дня прошли молчаливо и монотонно. Вокруг были такие же «дикари», как