О, мама, мама!
Я был ребенок хиппи. Я очень долго думал, что моя семья — это вся коммуна хиппи в Темпе, в Аризоне, и мои матери — это тетя Люсиль (хотя она не разрешала себя так называть, «Я Люсинда, для тебя малыш! Ты понял!»), и старая Скво Берроуз, и Саманта, и Френсис. Музыка, дым, марихуана, пиво, Grateful Dead* «Crazy Fingers», (весь этот психоделический рок!), танцующие обкуренные женщины, я прыгающий по лужам, босиком, худой и загорелый, с длинными волосами — я думал, что так живут все дети!
Боже мой!
Это время, было самым счастливым в моей жизни, и я тогда не понимал этого. О! Какое же это было счастье! Я был похож на ангела, с этими своими длинными волосами, и гибким телом. Я рос, как дитя прерий! Зной обжигал мою кожу, ветер обдувал мое лицо, свежий воздух, вода и горы — вот что было моим островом, моим родимым пятном, моим отчим домом.

Я рос как трава, поливаемая дождем и обогретая солнцем. Я был маленьким сыном земли, и любил их всех, и Люсинду, и Скво Берроуз, и веснушчатую Саманту и грязную, хромую Френсис! Они были моей семьей, и я любил их!
Они садились в кружок, около костра, всегда обкуренные и вели беседы о Никсоне, о Вьетнаме, о том, что эти пидоры использовали дефолиант «Agent Orange» (напалм) и о Нике Уте*, который сфотографировал воздействие напалма на деревню Чанг Банг, и опубликовал снимки, страшные в своей правдивости и простоте.

Я слушал их и о том, что мир на земле — это не опьянение и это — реальность, которую не понимают, опять же гребанные пидоры в костюмах и ботинках за двести долларов и заседающие в конгрессе. Я впитывал эти речи, а я знал тогда много слов, которых не следовало знать ребенку моего возраста, но это не было для меня злом, это было как данность того времени, слишком свободного от условностей.

Дом.... трудно понять, что это, если у тебя его никогда не было.
Дом.... Я не могу сказать, где это, но я знаю, что иду домой.
Он там, где страдания и муки.

Знаю, это причиняет боль,
И разбивает твое сердце,
в твоих силах — выдержать еще больше,
Иди вперед, иди
Не оглядывайся.

Я оглянулся, именно тогда, когда Сара слишком похожая на свою мать, и так же кривившая свой рот, упекла меня в психушку и мой мир — померк.
Я оглянулся тогда, когда мне не следовало этого делать.
Я слишком долго был в неведении.
Я слишком рано вернулся домой.
Я был наивным.

И я услышал эти мерзкие стоны и охи, как только вернулся в дом.
Эти стоны, до сих пор у меня в ушах.
О-о-о! Она стонала так, как стонут в порно — фильмах актрисы, делая страдальческое лицо, и выгибаясь, как акробатки.
Она выгибалась, когда я открыл дверь.
Она выгибалась даже тогда, когда я слишком шумно подошел к ним.
Эта сука — не останавливалась!
И тогда я ударил ее ножом (как он оказался у меня в руке, я не помню).
Она закричала, выгнувшись при этом!
Она так сильно закричала, что мои барабанные перепонки сильно напряглись, готовые разорваться.
И тогда я ударил снова, попал по руке, потом задел живот толстяка, который прикрывал свой хрен волосатой рукой, он толкнул меня ногой, я упал...
Я лежал, в крови, с ножом в руках, а они (лысый мистер Хоук — ее шеф, Сара с раной в плече и руке), кричали. У нее кривился рот:

— Ты убил меня, Бо! А — а — а!
— Ты убил меня, Бо!
— Зачем ты сделал это!
— Это не то, что ты представил себе!
— Бо! Ты псих!
— Марк! Звони срочно девять один один!

Ее рот кривился....
Лучше бы я убил ее тогда!

А сейчас, я стою около стены, на которой висят фото-картины Рокуэлла Кента, я даже пускаю слюну от удовольствия. Мне кайфово! Я тащусь от этих картинок. Там, в них — СВОБОДА! Все эти пейзажи волнуют меня неимоверно, и я хочу оказаться там. Мне кажется, если я протяну руку и коснусь их, моя рука пройдет легко внутрь, и я окажусь там, в этом свободном мире.

— Эй! Эй! Бо! Ты что там дрочишься, около стены! А ну повернись к нам! Ты что там увидел? Эй!!!

Я слышу крик санитара Дерилла. Здоровый негр, у которого вместо мозга — вода и гной! Он любит меня бить под дых и в живот! Я чувствую своей печенкой, что этот ниггер недоволен мной. Но у меня сегодня кайфовое настроение. Я прикоснулся к картинке, на которой написано внизу мелко, я знаю, что там написано, но мне хочется читать это снова и снова " Рокуэлл Кент «Весенняя лихорадка. Беркширские холмы в Массачусетсе» 1908г«*.

На картине изображены две лошади, которые скачут с холма, одна белая, другая — гнедая, и именно она ведет и показывает путь. Холмы залиты заходящим солнцем, и лошади спешат, они знают, что им нужно успеть до темноты. И я читаю снова и снова, медленно, по слогам:

— Весень — няя лихо — рад — ка! Берк — ширс — кие холмы вМасса — чу — сет — се! Ты — ся — ча девя — ть — сот вось — мой год!

Мои руки трясутся. Я хочу выйти из психушки в этот розово — светлый мир Рокуэлла Кента и пройтись босиком по траве, ощущая как моим ногам больно ходить по земле, и как моему сердцу сладостно, от ощущения, что я свободен. Я даже зажмуриваю глаза, как-будто в них светит солнце, там, на холмах Рокуэлла Кента. Мне хорошо. Мои руки трясутся. Я слышу топот копыт. Лошади проносятся мимо меня, и я смотрю на них. Они живые....

— Эй! Эй! Бо! Ты что там дрочишься, А? А ну повернись к нам! Ты что там увидел? Эй!!!

«Я увидел там, то, что ты Дерилл, никогда не увидишь! Даже если сильно захочешь!»

Я засмеялся.

Позади, сидя за столом, Дерилл и другой санитар Спайк видят мою трясущуюся спину, и идиотский смех. Им должно быть по фиг! Они должны привыкнуть к этому! Их это не должно волновать! Какая разница, что там, у стены, возле картин, вытворяет полоумный Бо Айдинг! Он же псих! Пусть его! Пусть потрясется! Может быть, он увидел малюсенького таракана, (который родился из тараканьего мешочка этой ночью и пополз, в поисках приключений на кухню) и хочет его трахнуть.

Я опять засмеялся. Теперь, мне кажется, что на картине — восход нового дня и лошади скачут к своему новому дню, светлому и теплому. Я трогаю картину. Я смеюсь. Мне хорошо. Мне очень хорошо! Пошел ты Дерилл, — на хер! И если я задумал сбежать отсюда, то ты меня не удержишь! И даже сама миссис Сандерс не удержит меня, даже если мои яйца тонко чувствуют ее сдавливание. Пора кончать с этим! Этот период моей жизни заканчивается. Лошади, милые лошади на картине Рокуэлла Кента зовут меня на холмы, туда, где свет.

Дерилл разговаривает со Спайком, листая какой-то журнал, слишком громко:

— Это шутка?
— Собачьи памперсы?
— Да! Это все началось с Перис.
— Бог ты мой! Что это?
— Наверное, собачье дерьмо...
— Золотое?
— Поторапливайся!
— Давай чувак!
— Сними очки, ты хоть понимаешь, что этот мир реален?
— Да мне по хрену!

К ним подходит Мардж — уборщица:

— Парни, что вы там увидели?
— Чертовски круто!
— Почему ты такая страшная?
— Ах ты сволочь, Дерилл! Пошел ты....
— Молчу, молчу, ты красивая, как...
— Как кто? Только не говори гадостей!
— Как Вупи, мать ее Голдберг!!! Ха, ха, ха, ха!
— Заткни свою пасть Дерилл, и сходи к Мизу, он о тебе справлялся.