путь, а именно, навяливать или, как тогда говорили впаривать исполнителям свои песни, он отверг сразу. Потому что исполнителям-то впаришь, а народу – нет. Значит, не годится. Стану работать над стихом, над его формой и содержанием, сказал Полуэкт. И стал работать. И через некоторое время добился такой изящности формы и такой глубины содержания, что все единогласно признали, что он добился самого совершенства. Однако всё осталось по-прежнему. Полуэкт задумался снова. «А-а, – через неделю сказал он себе. – К чертям форму и содержание! Не в них дело. Дело в аккомпанементе. Буду учиться, как следует играть на гитаре. А заодно и на всём, что играет». Сказано – сделано. Поехал Полуэкт сперва в Испанию брать уроки игры у Паки де Лусии. После, не заезжая домой, отправился в Индию учиться пынькать на ситаре. Оттуда в родную Сибирь – осваивать тундырмошку,1 из Сибири в Грецию – лабать на грёбтыбтудабе.2 Вобщем, помотался он по миру подлунному, а всё, как потом выяснилось, вотще. Но Полуэкт не впал в отчаяние, а впал он в другую крайность – отказавшись от изящества в исполнении и возвышенности воспеваемых предметов, он стал петь грубо и грязно, не выговаривая слова и простёбывая каждую строчку, стал петь о вещах подлых и циничных. Сейчас такой стиль называется – панк и, к сожалению, имеет успех у части молодёжной аудитории, тогда же это называлось несколько по-другому, но успех имело тоже. Что, впрочем, не помогло Полуэкту в решении его проблемы.
И опять-таки не впал Полуэкт в отчаяние, а стал заниматься тем, чем следовало бы ему заняться с самого начала, а именно – стал он изучать и анализировать те песни, кои поются в народе. Он разьял их на части и каждую часть тщательно разглядел под микроскопом, он изучил символику и последовательность образов, он исследовал огромное количество гармонических конструкций, он нашёл закономерности чередования гласных и согласных, определил какие философские понятия стоят за самими буквами. Он проделал огромную работу и теперь, уже нисколько не сомневаясь в успехе, стал сочинять «народные хиты». Справедливости ради, отметим, что Полуэкт не свёл всё к грубому, а хотя бы и не к грубому, но копированию. Его личное, творческое начало всё равно прослеживалось в каждом случае. Но! Увы, граждане и ещё раз, увы…
Вот тут-то Полуэкт в отчаяние и впа-ал. Впал Полуэкт в отчаяние и запил так, как никто ещё не запивал и через несколько времени опустился совершенно. Опустился до такой степени, что даже собутыльники стали им брезговать.
И вот, однажды, лежит он дома на полу в компании с окурками, пробками и прочим мусором. Слева на стене, по непропитому ещё ковру, твари коржавые ползают, в голове пички птевчие заливаются, на потолке тараканы строевой смотр устроили, а в метре от протянутой руки – ковш с розовым портвейном; и нету сил не то, что до ковша доползти, а просто удивиться – чего это тараканы в комнате по потолку шляются, неужто в кухне и места уже от пустых бутылок не осталось?
Тут входит в комнату некто и говорит:
- Здравствуйте, Полуэкт.
На это Полуэкт что-то слабо простонал, что можно было принять за ответное приветствие и приглашение присаживаться.
Некто брезгливо посмотрел на диван, по которому прыгали шмыги чёртикающие, потом решительно счикнул их в угол, сел и заговорил. Тут же выяснилось, что пришлец этот был одним из лидеров подпольной организации потрясателей основ, так называемых – попистов. Программа их была проста до безобразия: прямой террор в отношении царя и лиц царской семьи, а также лиц, занимающих высокие посты в царской администрации. И предлагал этот пришлец Полуэкту стать главным организатором, пропагандистом и агитатором их движения, которому до сих пор так не хватало всенародно-любимого (Полуэкт слабо шевельнул пальцем, что должно было означать: - «Ах, бросьте вы, на самом деле…») и талантливого поэта для агитации и организации масс. А также пропаганды.
Полуэкт, в прямом смысле этого слова, помирал с похмелья и было ему, извиняюсь за выражение, на всё насрать. Это малодушное равнодушие и явилось причиной того, что он согласился. То есть едва качнул головой. Ради Бога, не судите его строго, ведь, как сказал В.Ерофеев, разве можно доверять человеку (себе), который не успел опохмелиться? Вот, кстати, ярчайший пример подтверждающий это высказывание. Осмелюсь только добавить, что опохмелённому человеку (себе, опять-таки) надо не доверять вдвойне. Когда Полуэкт опростал услужливо поднесённый ковш портвейну, то, воспламенившись, понял, что корень всех его творческих неудач – ненавистный царский строй.
- Долой самодержавие! – вскричал воспламенённый Полуэкт и матерно заругался.
Пришлец встал и спросил:
- Ну, так что, по рукам?
- По рукам! – ответил Полуэкт.
Тут же эмиссар попистов, не сходя с места, выдал Полуэкту под расписку некоторую сумму денежных знаков для покупки типографии в Лейпциге, затем, уже без расписки, сумму для поддержания пламени. После, не сходя с места же, выписал, нехорошо сказать, мандат и два талончика на продуктовый заказ. Один талончик на бочку варенья, другой – на ящик печенья. Засим назначил явку, сообщил пароль на декаду, коротко попрощался и отбыл восвояси.
Паки, говорю вам, не осуждайте беднягу Полуэкта. Каждый из нас, вероятно, в течение своей жизни ввязывался во всякого рода сомнительные предприятия, за что и расплачивался впоследствии, кто деньгами, кто добрым именем, кто ещё чем, имеющим ценность в глазах людей. Полуэкту суждено было расплатиться головою. Времена тогдашние не были демократически-гуманными. Суровые были времена, и царь тогдашний был суров. Типа Ивана Грозного. Поэтому, когда всех попистов замели опричники, им, попистам то есть, было предъявлено обвинение по статье нумер такой-то прим., по которой предусматривалось ужасное наказание. Полуэкту же за связь с бандитами и террористами полагалась казнь не менее ужасная, но царь, снизойдя к его всенародной известности, приказал смягчить меру пресечения, а именно, по высочайшему повелению, бунтовщику и растлителю Полуэкту отрубить голову публично. Дата, подпись и печать.
И вот, только взойдя на эшафот и окинув взглядом море людей пришедших полюбоваться на казнь тех, кто, в общем-то, по большому счёту беспокоился о судьбе своего народа, того самого, который сейчас равнодушно взирал на мучения колесованных и четвертованных. И вот, окинув взглядом эту толпу, понял вдруг Полуэкт, что, никакой он не великий бард, а просто мастер слагать стишки, да умелец извлекать приятные звуки из деревянного ящика со струнами, именуемого гитарою. Понял он, что всю жизнь свою занимался не тем, чем надо было. А то, что было надо, нечувствительно ускользнуло и ушло к другим, более достойным. И не было рядом с ним, кроме халявщиков-собутыльников да друзей-льстецов никого, кто мог бы направить его на путь истинный, а может быть, и были таковые, да не слушал он их в гордыне своей непомерной. И вот настал час расплаты. И горько заплакал Полуэкт, но не из страха перед смертью, а из сожаления, что вот дано ему было много и, много он мог бы сделать, но не сделал