Лучше ходить в дом плача
об умершем, нежели ходить
в дом пира; ибо такой конец
всякого человека, и живой
приложит это к своему сердцу.

Лучше слушать обличения от
мудрого, нежели слушать песни
глупых.
ЕККЛЕСИАСТ, Книга проповедника. 7.2 7.5.


Люди из породы востроумных говорят, что гению ничто не может помешать, в то время как бездарности мешает всё. Есть аналогичные афоризмы о Дон-Жуане и ширинке, а также о танцоре и яйцах. Танцовщицам, надо полагать, мешает что-то другое, не все же они сплошь хорошие, правда я уж и не знаю, что им может мешать, но суть, собственно, не в этом. А в том суть, товарищи, что по всему выходит – бездарь я. Нет, конечно, чтобы придумать новую песню мне ничто не помешает: идя на работу или с работы, на самой работе, на даче, в гостях или ещё где, я могу свободно думать о том, какая это будет песня, о чём, какое будет она создавать настроение, словом формулирую в мозгу своём тот образ, который должен возникать у слушателей моих после её прослушивания; так вот, повторюсь – это делать мне не мешает ничто. Но когда дело доходит до конкретной работы, как-то: выбор формы, поиск образов, поиск рифм и ассонансов, то уж тут мне начинает мешать всё, что шевелится и издаёт звук. Вот в такие нерадостные моменты и приходят ко мне горькие мысли о бездарности своей, ничем, в общем-то, не подкреплённые, ни отношением к моему творчеству друзей и близких, ни ссылками на жизнь великих. Зато потом, когда заканчиваются эти муки творчества, когда непричёсанные слова отливаются в чеканный стих, мысли обретают стройность и ясность, когда распрямляются горбатые рифмы, тогда можно оставить в покое обсосанный палец и, взяв в руки гитару, сказать себе: «Трудно стать мастером, ещё труднее оставаться им!» Слава Богу, с музыкой-то проблем у меня до сих пор не возникало. Мне, как и «Битлам» вполне хватает минора с мажором, да септаккорда. Для меня музыка, которую я пишу, вообще вторична, главное – текст. А основное в тексте – это смысл, что, собственно, и отличает авторскую песню от других жанров, попсы и прочая. И вот, стало быть, беру я в руки гитару, зову жену с детьми и пою. Жене моей очень нравится всё, что я ни напишу, а детям… детям не очень, или точнее, они вежливо-равнодушны, да только что с них взять, малы ещё, не понимают. Старшей всего-то восемь с половиной …1
- Как хорошо ты поёшь! – говорит жена и улыбается.
И мне кажется в тот миг, что действительно пою я лучше всех в мире, и песни мои самые лучшие, и вообще…
Но до сего триумфа, в этот нерадостный момент, было ещё далеко. Утро. В квартире тишина и ничего не шевелится, потому что Алёна с детьми уехала на неделю в гости к тёще. На моём письменном столе, аккуратно прибранном ею напоследок, лежит одинокий листок, с единственной строчкой:

…Там, по ту сторону прилавка…

Это я уже рефрен такой придумал. Он будет повторяться по два раза в конце каждого куплета, которых должно быть не меньше пяти. Тут ведь в чём будет заключаться соль иносказания? Прилавок – это линия фронта и, по эту сторону мы – задёрганные многодетные женщины, озлобленные мужики, не помнящие когда они последний раз получали зарплату, полуголодные пенсионеры; а по ту сторону – алчные глаза, цепкие пальцы унизанные перстнями, визгливые глотки изрыгающие слюни и мат, мат и слюни, и ничего более кроме мата и слюней. Это, значит, будет основополагающая антитеза. Теперь её надо развить и разлить по куплетам, скажем, в одном противопоставятся пальцы с перстнями и мозолистые руки слесаря, в другом – блеск жадных глаз и размокшие от слёз ресницы, в третьем куплете – запавшие губы старухи и золотые челюсти… Я потрогал языком недавно вставленную фиксу…
Это должна быть гневная песня, страстная – в ритме марша:

Трам –та – та – та – та – там!
Там!
По ту сторону прилавка!

Казалось бы, осталось сесть за стол и всё записать, только почему-то не мог я себя заставить сделать это. Не было во мне ни гнева, ни страсти, а было нечто совершенно противоположное. Я, лениво покачиваясь, пробрёл на кухню, где обстоятельно и основательно напился крепкого кофею. Не помогло. Тут, совсем некстати, промелькнула мысль, что для того чтобы написать такую песню, надо быть, как минимум полуголодным, а ещё лучше, голодным вовсе. Пройдя обратно в большую комнату, я встал перед зеркалом, и некоторое время грустно разглядывал свой живот, не знаю отчего, очень нравящийся моей жене. Закончив его созерцание и не обнаружив ничего нового, кроме отмеченной ранее тенденции к увеличению, я обратил внимание на свой лик и, решив, что он недостаточно чисто выбрит, проследовал в ванную и тщательно побрился ещё раз. После подумал, что неплохо бы сделать себе маленькую поблажку и включил ящик. Посмотрев без всякого интереса передачу «Поле чудес», я решительно ткнул кнопку «оff», решительно сел за стол и решительно стал сосредотачиваться. И, сосредоточившись, понял, что всё утро только тем и занимаюсь, что ищу предлог, который помог бы мне, не теряя лица, похерить это неблагодарное дело, а именно – написание песни о социуме, разделённом прилавком как линией фронта. Тут грянул телефон, который я, к счастью, забыл отключить. Схватив трубку, я радостно заорал:
- Алё?
«Вот и предлог, надо полагать!»
- Володя, привет! – услышал я ещё более радостный голос.
- Привет! А кто это?
- Это Дворкин. Ты сейчас не сильно занят?
Что-то шевельнулось во мне:
- Да как тебе…- но я тут же спохватился. – Нет, не очень. А что?
- Есть предложение, бросай всё и езжай ко мне, на похороны!
Признаться, тут я слегка обалдел, потому что такой тон для приглашения на тризну был более чем неуместен.
- Слушай, Андрей, - осторожно сказал я, - а ты не того... кто там у тебя?..
Дворкин счастливо засмеялся, потом сказал:
- Ну не по телефону же! Приедешь?
- Конечно! Ты меня заинтриговал, - ответил я, а про себя подумал: «Вот уж предлог, всем предлогам предлог!»
- Ну, тогда всё. Жду!
Я положил трубку и стал собираться.
Так вот, мы с Дворкиным знаем друг друга очень давно, порой даже кажется, что с самого рождения, однако это не так, потому что я и понятия не имею, откуда у него столько уже устоявшихся привычек, в частности – носить брюки только отечественного пошива, начисто игнорируя джинсы, обычную униформу нашей музыкальной тусовки. И в то же время обувался он только в кроссовки. Всегда «Адидас» и всегда белые. Причём зимой и летом. Я уж не говорю о привычке ходить в любой мороз (а морозы у нас тут бывают неслабые) без шапки. Впрочем, всё это только подчёркивало его образ, образ человека с хромой судьбой. Ну, сами посудите: джазовый гитарист, отлично, не иначе как небесами поставленный голос, гениальный поэт, короче – Розенбаум отдыхай! но вот, поди ж ты! До сих пор наш Андрей почему-то неизвестен широкой публике. Публике же узкой, наоборот – известен, и даже очень. Да что с неё взять, с узкой-то? Никогда не забуду, как на Самарском фестивале подошёл ко мне Сергей Никитин и, заискивающе улыбаясь, спросил…Вы из N?.. И когда я ответил утвердительно, он поинтересовался: ну, и как у вас Дворкин