чтобы выползти на вершину мира и водрузить на ней флаг их клуба, рухнул в пропасть; Анатолий, упившийся, наконец, до белой горячки, с криком: «Тикай, Петрович! Менты! Я их задержу!», вывалился в окно вместе с рамой и всем прочим.
Оба сильно поломались, но оба остались живы и обоих своевременно доставили в больницу. Одного привезли врачи скорой помощи после непродолжительного спора с врачами скорой же, только из психической, другого доставили на вертолёте молчаливые спасатели, в глазах которых явственно читалось: «Лезут, понимаешь, куда не надо», а также всякие выражения, которые по причине их изысканной непристойности не пишут даже на заборах.
В маленькой палате на четверых, где лежали только двое наших героев, было тесно и шумно от делегаций, депутаций и просто посетителей, пришедших к Александру. Целыми днями принимал он соболезнования и сетки с фруктами от профкома, от завкома, от дирекции, от столовой комиссии, от комиссии по трудовым спорам; приезжало телевидение снимать передачу из цикла «Наши скромные герои», приходила коллега Надечка, робко справлялась о здоровье и, чтобы никто не заподозрил её в более пылких чувствах, тут же прощалась и исчезала, оставив на тумбочке букетик полевых цветов. Когда приходила жена, то Александр громко объявлял всем присутствующим:
- Вот женщина, которая вдохновляет меня на подвиг!
Потом просил её наклониться и целовал в щёчку.
Корреспондент областной газеты «Тум балалайка», нацелясь диктофоном в рот Александру, спрашивал:
- Расскажите нашим читателям, как вы стали Альпинистом и что зовёт вас в горы?
Александр, не задумываясь ни на секунду, начинал увлечённо рассказывать о своих детских годах, о школьной поре, о студенчестве, об эдельвейсах, о кроваво-красных закатах, о розовых рассветах, о вечном льде, о вершинах, не слышавших человеческого голоса и о многом другом. Совал корреспонденту тетрадку со своими стишками и добавлял:
- Главное в жизни – это не останавливаться ни перед какими трудностями. Никто и никогда не скажет, что я спасовал перед трудностью! – и повторял. – Никто и никогда!
Корреспондент убирал в карман диктофон и говорил:
- Наши читатели будут вам премного благодарны, Александр. А это, – он показывал на тетрадь со стишками, – а это мы обязательно напечатаем в нашей многотиражке.– И подняв вверх указательный палец, значительно добавлял. – За гонорарий.
К Анатолию приходила только жена, иногда с детьми, иногда так. Садилась на краешек кровати, смотрела на мужа и молчала. О чём она думала сказать трудно, мы не знаем, о чём может думать женщина, когда её муж лежит в растяжках на больничной койке. Это можно было бы сказать, если бы удалось заглянуть в её глаза. Но это было дано только Анатолию. Он без улыбки смотрел на её лицо, на преждевременные морщины, оставленные заботами и волнениями, гладил огрубевшие от вечной стирки руки её и с горечью думал о пропитых годах, потраченных даже не впустую, а гораздо хуже.
Этот бедлам, творившийся в палате благодаря посетителям Александра, нисколько его не волновал. Другой Вифлеем увидел он в душе своей, там только что загорелась путеводная звезда, и потянулся Анатолий к ней всем святым, что осталось в сердце его. «Простите меня, люди добрые!» – думал он в себе и, глядя в глаза жены, видел в них то понимание, которого так не хватает всем нам в этой жизни, до предела наполненной лишним.1