В выходные и праздники отец вставал раньше всех в доме. Мурлыча под нос арию Мистера Икс, заваривал крепчайший кофе, горьковато-зверским запахом которого пытался растормошить и меня. Он раскладывал по письменному столу ворох бумаг, и до самого позднего вечера, несколько раз успев перезаправить чернилами инкрустированный паркер, самозабвенно писал.

На стенах его кабинета были плотно развешены книжные полки, одна из которых была исключительно заставлена историческими трудами отца. По соседству с ним на других полках жили официальные золотые обрезы Тургенева, Диккенса, Мопассана и Чапека.

Полки назывались буковые, и я тогда все время думал «книжные», от английского «a book». Буковые книжные полки. И столовые наборы дозволенных цензурой писателей. Оживлял эту бронзу поток толстых литературных журналов, которые процветали в начале перестройки. Эти журналы мы читали по очереди.

Когда отец писал, дома нельзя было включать телевизор и магнитофон, ронять посуду, громко разговаривать или топать ногами. Поэтому проснувшись, я наскоро проглатывал выставленный матерью завтрак, сгребал в охапку маленького пуделя Борьку, которого отцу подарили на наше новоселье, и мчался исследовать Сергели.

Сергели были в ту пору маленьким спальным островком среди бескрайних полей ближнего ташкентского пригорода.

Вот так, в ходе одной из наших бесчисленных с Борькой экспедиций, мы и забрели впервые на Сергелийское кладбище. Место, которое для меня, Макса, Димона, Лешего, Альбы, да и Борьки стало секретным островом. Потайным уголком детства, который, уверен, есть у каждого.

***


Праздники в жизни обычно кончаются моментально и сразу – напрочь. Как и шампанское.

Я просыпаюсь на моей родной кушетке в кабинете отца в будничное свинцово-тяжкое утро понедельника. Но мне все равно быстро становится радостно и светло.

Светит сквозь полупрозрачные шторы родительской квартиры робкое солнце, из кухни ползет запах обжаренных на сливочном масле пельменей, и главное, не поет больше Михаил Круг. Угомонился. Или доехал-таки в свой смердючий централ, вдосталь нахлебавшись горя в дороге.
Это все у меня в активе.

В пассиве – у меня нет паспорта, прописки, работы и копейки денег. Опять придется возрождаться с полного нуля. Благо, что не впервой, но с каждым разом это становится все хлопотнее и хлопотнее. Будто продолжается отсидка – только устроюсь в норке, обмякну, а тут снова нужен гол.

Иду по Бейболтаевской улице в сторону автобусной остановки. Бейболтаевская. Раньше она называлась улицей Михаила Массона. Чем им успел насолить археолог Массон, приехавший в Туркестан еще до революции, и благополучно ковырявшийся в глине до самого начала перестройки - ума не приложу. Наверное, фамилие у него неправильное.

А как же я, оказывается, отстал от жизни-то!
На улицах прибавилось иномарок, да и отечественные тачки выглядят совсем как-то иначе. Все мчится, крутится, жужжит, пролетает мимо, грозя сбить с ног. Хочется встать и оторопело пялиться по сторонам. Я стал тормозом. У меня реакция черепахи.

Вроде Ташкент, а вроде бы и нет. Все магазины и остановки покрылись золотистым анодированным алюминием. Везде написано – Панасоник, Филипс и Узбекистан: страна с великим будущим И.А.Юртбаши.

Особенно нелепо это выглядит на хрущобах. Эдакий реликт коммунистических достижений; с покосившимися водосточными трубами, облезлой штукатуркой подъездов и вдруг неким блестящим позолоченным бельмом - Юридическая контора МАСЛАХАТ. Я бы добавил им подзаголовок - Маслокрады это наш профиль!

Раньше город наш был багрово-красным. Пролетарско-революционным. Сейчас госцвета поменялись, и весь Ташкент стал сине-зеленым. Сине-зеленые автобусы, сине-зеленые трамваи, зелено-синие вывески и деньги.
Хамелеоновая проституция цветов Ташкента зацепила и названия улиц. Бывшая Нищебродская стала теперь Амура Тимура, Карламаркса превратилась в одночасье в Ататюрка, а сквер революции стали называть звонким словом Хиебан. Был Ташкент, стал Тошкент. Всего одна буква. Но это был совсем не мой город. Не тот город, где я, вырвавшись на улицу, исчезал в родной стихии, как выпущенная в океан рыба.

Читал где-то, что вроде в сталинские времена воздух в Москве был пропитан страхом. Теперь я вдруг совершенно отчетливо понял, о чем шла речь. Не то чтобы воздух пропитался страхом, воздух исчез совсем. Столь необходимая для жизни смесь газов превратилась в смесь ужаса, страха и ненависти. На какой-то миг мне показалось, что в колонии строгого режима гораздо легче дышится.

У людей серые лица и мертвые глаза. Люди одеты в разные оттенки серого цвета. Будто и тут действовал режимник Бахром со своими деревянными солдатами. Никто не улыбается. Я ни разу в жизни не бывал за границей. Говорят, будто люди там всегда улыбаются и здороваются даже с незнакомцами. Врут, наверное. По указке хитрых сионистов. С хера ли я буду незнакомым людям улыбаться? Подумают еще, я лох траншейный и захотят последние гроши отобрать.

От моей вчерашней самоуверенности бывалого завоевателя остались рожки да ножки. Похоже, в этот раз процесс возрождения пойдет несколько медленнее.

Я и не думал, что город навалится на меня так резко. Терпения и задора мне не занимать, но вот гляжу уже немного трезвее, чем в первый день. Узбеков на улице тоже неприятно прибавилось. Причем не нормальных ташкентских узбеков, для которых русский язык основной, а заповедных кишлачных харыпов, представляющих совершенно иную, инопланетную цивилизацию.

Стало больше суровых женщин, в мятые мужские пиджаки, типа того, что носит Махмуд Ахмадинеджад. Пиджаки плохо сочетались с цветастыми платьями. И угрюмых мужчин в костюмных же, от этого самого пиджака брюках, так и не познавших утюга. Все поголовно в калошах на босу ногу. В газетах и по ТВ им объявили, что теперь они, наконец-то, хозяева своей страны, и золотоискатели хлынули в столицу.

Зато у ташкентских рафинированных узбеков, почти, наверное, у каждого второго, на поясе висел роскошнейший предмет – мобила.
Мобила, или как их тогда называли «сотка», у меня ассоциировалась с богатством и безраздельной властью. Типа пайцзы времен татаро-монголов или гигантского щито-значка американских шерифов. Мне тогда о такой роскоши даже странно было и мечтать, а видел я мобилы до этого только в кино, в телевизионке первого отряда.

Все вокруг мне казалось каким-то новым, невиданным еще фильмом. Эта реальность не хотела принимать, совершенно и наотрез, жизнь неслась мимо без моего никчемного, никем не замечаемого участия. Вроде бы я здесь, вот он – а жизни вокруг до меня и дела нет. Вакуумный экран.

Видимо, я все-таки консерватор, реакционер и империалист, но единственное, от чего освободился Узбекистан, скинув иго колониализма, это от здравого смысла.

Вчерашняя уверенность, что человеку, выжившему в зоне, на воле все абсолютно нипочем, стала меркнуть и исчезать, как шагреневая кожа. Жестко покоробила сценка у трамвайной